"Кочевые повести" и Илья Одегов: зачем литературе миф и тишина

В казахстанской литературе имя Ильи Одегова давно стало синонимом глубины, смелых экспериментов и умения соединять архетипы и современность, миф и реальность, национальный колорит и универсальные смыслы. Его новая книга "Кочевые повести" — это путешествие по степи, горам, звукам кобыза и внутренним дорогам, которые герои ищут не меньше, чем сам автор.

Мы поговорили с Ильёй о поиске себя, свободе, боли и миссии литературы.

О новой книге "Кочевые повести"

–  Твои герои ищут себя в степи, среди гор, у реки, в звуке кобыза. А где ты сам терялся — и находил себя?

–  Метафизический такой вопрос. Мне кажется, что я не то чтобы терялся…, но да, время от времени обнаруживал себя на пути, который уже не чувствовал своим и по которому идти не хотел. И тогда искал новые дороги, чтобы свернуть на них. Например, был период, когда я работал в рекламе — был креативным директором большого международного агентства — и на пике карьеры, с хорошей зарплатой, вдруг в один момент всё бросил и ушёл в свободное плавание.

Или в литературе — я много раз менял стиль и подход. Мой дебютный роман "Звук, с которым стоит солнце" считается, если не самым первым, то одним из первых постмодернистских романов в Казахстане. А потом я попробовал себя и в социальной прозе, и в магическом реализме, и в совсем экспериментальных формах — на стыке литературы и музыки.

 – В "Кочевых повестях" чувствуется не просто любовь к родной земле, а глубокое слияние с её ритмами. Это художественный приём или личное ощущение? Что для тебя значит Казахстан как для писателя?

– Я очень люблю Казахстан, а Алматы – это, единственное место в мире, куда я возвращаюсь с ощущением, что возвращаюсь домой. Запах яблок, жёлтые дома, перпендикулярность улиц, горы на горизонте — всё это моё.

И казахскую культуру я считаю одной из самых уникальных. Она глубоко во мне, даже несмотря на то, что в моих венах нет казахской крови. Наша культура совершенно особенная в плане метаболизма. Видимо, это идёт ещё из кочевых времён, когда через Казахстан шли торговые пути, а местные жители постоянно меняли место обитания, а значит и соседей. И в итоге происходило очень естественное впитывание других языков, других культур, повышался градус толерантности.

Нигде в мире, пожалуй, не было такого искреннего равенства полов, такого уважения к гостям-чужакам, такого умения пропустить сквозь себя иные представления о мире, не теряя при этом собственную суть. Это очень мощная формула, которая лежит в основе менталитета, и это невероятно круто и близко мне.

– В повестях много тишины, музыки, природы. Это история о внешнем пути или об уходе внутрь? Что ты сам нашёл внутри себя, пока писал книгу?

– Это же изумрудная скрижаль — что внутри, то и снаружи. Внутренний путь героев отражается в их поступках, а внешние события влияют на внутренний мир. Этакие одновременные движения в обе стороны.

Что касается меня, то я не могу однозначно ответить, что именно нашёл внутри себя, пока писал книгу, но точно знаю, что работа с текстом вообще позволяет многое вытащить из подсознания. Американский психолог Фил Стац считает, что писательство — лучший способ соединить сознание и подсознание, и через это получить доступ к внутренней силе. Я это очень чувствую.

– В одной из сцен герой слушает кобыз и вдруг начинает "слышать" целый мир — от птичьего щебета до плача стариков. А что в твоём творчестве является этим "кобызом", который раскрывает глубинную реальность?

 – У меня довольно большой опыт духовных практик, участия в разных ретритах, трансперсональных переживаний, путешествий, встреч с мастерами-мистиками. Многое со мной происходило, многое открывалось.

Но я стараюсь и повседневную жизнь превращать в духовную практику — отрабатываю навыки восприятия момента, стремлюсь заглядывать глубже, в более тонкие слои, прислушиваюсь к потоку, к тому, что стоит за словами и поступками людей.

– Мистический реализм, притча, архетип — ты будто сшиваешь древнюю ткань с современной нитью. Это литературная стратегия или внутренний голос так говорит?

– Я пишу так, как идёт. Верю, что книга во многом пишет себя сама. Конечно, это вовсе не значит, что некто свыше мне диктует, а я записываю. С таким я не сталкивался — к счастью или к сожалению.

Но я доверяю идеям, которые приходят мне в голову, даже если сначала они кажутся нелогичными, неуместными, неожиданными. И уже потом вокруг них строю структуру истории, вписываю их в ткань повествования. И если в том, что получается, чувствуется некий магический реализм или проявляются архетипы, то это только потому, что я именно так и воспринимаю мир вокруг себя. В нашей жизни очень много загадочного, мифологичного.

О философии, корнях и свободе

– "Чтобы свернуть с дороги, перекрёстки не нужны" — это цитата из твоей книги. А в жизни? Были ли у тебя моменты, когда ты просто резко сворачивал — и куда это тебя приводило?

– Да, и не раз. Например, я учился вообще на юриста-международника, но ни дня по профессии не работал — сразу после окончания университета ушёл в рекламный бизнес. Там быстро построил карьеру, а потом так же резко свернул в другую сторону — в творчество, в психологию и коучинг.

Или, например, в юности у меня была музыкальная группа, мы записали пару альбомов, а потом разошлись, и долгое время я музыкой почти не занимался. А потом вдруг появилась возможность написать музыку для кино, я увлёкся этим и несколько лет активно писал музыку для современных и архивных фильмов, и даже стал лауреатом премии Ассоциации кинокритиков Казахстана за музыку к фильму "Тренинг личностного роста".

Для меня жизнь — это сеть дорог. Если я выбрал одну из них — это вовсе не значит, что я пройду её до конца. На развилке я запросто могу свернуть, доверяясь внутреннему зову и знакам на пути.

 – Ты исследуешь архетипы, но через них говоришь о свободе. Архетип для тебя — это клетка или ключ?

– Очень необычный вопрос. Архетипическое внутри нас — это не ключ и не клетка, на мой взгляд, а своего рода структурный код, лежащий в основе физического, психического и магического. И здорово, когда мы можем научиться замечать моменты срабатывания этого кода и использовать заложенную там силу.

– Чувствуешь ли ты себя кочевником в литературе — в смысле постоянного движения, поиска, непривязанности к жанрам и форматам?

– Очень. Мне быстро становится скучно на одной дороге. Сейчас я пишу новый роман, который будет кардинально отличаться от "Кочевых повестей". Если "Кочевые повести" — это мета-реализм в этническом контексте, то новый роман будет экспериментальный, многослойный, и в чём-то даже вызывающий, провокационный.

Мне хочется, чтобы получился этакий мой "Улисс" или "Сто лет одиночества". Роман, в котором каждый читатель в зависимости от своего бэкграунда сможет раскрыть разное количество слоёв, увидеть шифры, распознать ссылки. Сейчас это меня вдохновляет.

– Твои персонажи преодолевают не внешний конфликт, а внутреннюю раздвоенность. Как ты сам справляешься с внутренними разломами? Что тебя зашивает?

– Однажды я придумал формулу счастья — и до сих пор считаю её очень точной. Эта формула состоит из комбинации трёх чувств: благодарности к прошлому, любви к настоящему и веры, доверия к будущему. Когда они соединяются, внутри наступает счастливое спокойствие.

Я этой формулой активно пользуюсь. Если чувствую раздрай, то вспоминаю, за что благодарен событиям прошлого, наполняюсь любовью к тому, что вижу вокруг — к птицам, которые поют, к солнцу, которое светит, к прохожим, машинам…, и открываю сердце навстречу будущему: соглашаюсь принять всё, что произойдёт.

А в более техническом смысле меня хорошо "зашивает" творчество. Благодаря словам я могу лучше осознать то, что чувствую, то, что со мной происходит. И от этого осознания мне становится спокойнее и безопаснее.

Музыка хорошо "зашивает" на уровне эмоциональном. Если я растревожен, я могу сесть за пианино и начать просто перебирать клавиши, нащупывать какую-то мелодию. И это меня сразу гармонизирует.

– Ты посвятил много лет работе с текстами других авторов, преподавал, редактировал. Что тебе в этом ближе всего, а что даётся тяжелее всего?

– Да, действительно, я много лет преподавал, и из этого опыта появилось понимание, что я могу помочь автору раскрыться. Когда-то я считал, что талант либо есть, либо нет. Теперь осознаю, что у всех желающих заниматься литературой он просто разный.

У кого-то из семечка вырастает тюльпан, у кого-то яблоня... У кого-то это и не семечко вовсе, а яичко, из которого вылупляется цыпленок или орёл. Или крокодил! У всех свой путь.

Умение работать со словом, превращать его в творческий материал нам дано изначально. Главное, чтобы было идущее изнутри желание этим заниматься. По сути, это и есть главный признак таланта.

– Если бы у тебя была возможность выйти на сцену TEDx и прочитать речь о боли, что бы ты сказал?

– Очень неожиданно. Но ладно, могу поразмышлять... Ну, наверное, если бы мне довелось выступать на TEDx и делиться своим опытом, я бы говорил вот о чём. Прежде всего — о том, что важно помнить, что у любой боли есть конец. Как бы ни было невыносимо, однажды это пройдёт. Либо сама боль утихнет, и её место займёт покой. Либо ты уйдёшь вместе с этой болью — и тогда уже не почувствуешь ничего. Так или иначе, она завершится. Боль не вечна.

Во-вторых, я бы говорил о том, что боль — это не ты. Не я. Боль — не твоя сущность. Если воспринимать её не как часть себя, а смотреть на неё со стороны, разделяя: вот я, а вот боль, то проживать её становится гораздо легче. Это работает даже в таких простых ситуациях, как визит к стоматологу. Когда ты становишься наблюдателем, то вдруг замечаешь: да, тело вибрирует, и эта вибрация острая, неприятная. Но ты можешь быть вне этого. Смотреть со стороны. То же самое и с душевной болью. Через разделение проживание становится проще.

Я бы ещё сказал, что чаще всего мы боимся боли сильнее, чем страдаем от неё. Страх боли порой мучительнее самой боли. Он длится дольше, изматывает больше. А сама боль, когда она всё же приходит, оказывается куда короче и легче, чем мы ожидали.

И наконец, я бы говорил о важности выпускания боли. Боль — как ожог. Тепло проникает внутрь, и если сразу приложить холод, лишняя температура выйдет. Так и с болью: если её удерживать внутри, она сжигает. А если выпускать — становится легче.

Выпускать можно по-разному: криком, словами, спортом, творчеством. Каждый находит свой способ. Ну вот, примерно так.

– Ты — автор, редактор, переводчик, ментор, издатель. Глее ты по-настоящему дома: в тексте, в классе, на сцене?

– Сейчас моя жизнь устроена так, что всё, чем я занимаюсь, мне действительно нравится. Так было не всегда. Я люблю писать художественные тексты, люблю преподавать, люблю работать с людьми на более тонком уровне — в коучинговом, психологическом пространстве, помогая им разбираться с внутренними задачами. Мне нравится редактировать свои тексты. Нравится сочинять музыку и исполнять её. И выступать я тоже люблю, на сцене чувствую себя абсолютно на своём месте.

Единственное занятие, которое я всё ещё делаю, но которое приносит мне меньше удовольствия — это редактура чужих текстов. Я это хорошо умею, но нечасто берусь: редактура требует высокой сосредоточенности и кропотливости, а я по натуре человек скорее отвлекающийся и быстро устаю от таких задач.

– Какая книга изменила твой взгляд на литературу так, что ты вышел из нее уже другим человеком?

– Таких книг было много. Одно из ранних впечатлений — "Тарас Бульба" Гоголя. Помню, как начал читать и был просто снесён этой вихревой, яркой энергией, начиная с первой же сцены, где Тарас дерётся с Остапом на кулаках. Это было мощно, ярко, даже реальнее самой жизни.

Другая важная книга — "Суер-Выер" Юрия Коваля. Я был очень впечатлён уровнем свободы Коваля, вот этим ощущением, что автору в тексте позволено абсолютно всё. И ещё могу вспомнить рассказы Пола Боулза. В них я впервые столкнулся с тем уровнем сдвига реальности, который до сих пор мне близок: когда трудно различить грань между настоящим и запредельным, но при этом текст остаётся удивительно реалистичным.

– Твои повести понятны читателю из любой страны, хотя полны национального колорита. Что делает казахскую историю универсальной?

– Знаешь, я не считаю, что казахская культура универсальна. Наоборот, она очень самобытна, будучи одной из немногих, выросших из кочевой традиции. Но универсальными, как мне кажется, мои тексты делает не принадлежность к культуре, а стремление видеть в человеке... человека.

Я верю в идею о том, что в каждом человеке есть всё человеческое. И если смотреть на него не сквозь призму нации, вероисповедания, пола, возраста и прочих "пакетных" ярлыков, а как на человека вообще, то он становится узнаваемым и понятным для других. Именно это делает, на мой взгляд, текст доступным и отзывающимся внутри независимо от культурных границ.

– А что ты чаще всего слышишь от зарубежных читателей: восторг от экзотики или узнавание чего-то личного?

– Чаще говорят про сами сюжеты. Или про язык. Экзотика может быть заманивающим крючком. Но дальше читателя держит не она, а история. Контекст — это дверь, но за ней должно быть нечто большее. Иначе интерес быстро исчезнет.

– Как ты думаешь, в чем миссия современной казахстанской литературы? Не просто отражать, а формировать?

 – Когда я размышляю о миссии литературы, мне опять приходит на ум идея Стаца о том, что писательство соединяет сознание и подсознание, делая личность цельной. Я думаю, что литература выполняет ту же роль и для нации. Литература, создающаяся внутри страны, будто бы позволяет вербализовать современное коллективное бессознательное. И через это почувствовать контакт с тем, что называют "национальной идеей".

С настоящей национальной идеей — не придуманной идеологами, а реально существующей в нынешнем тонком поле. Каждый автор вытягивает из этого поля определенные ответы в ту зону, где их можно услышать и осознать. И совокупность этих ответов создает мост между нашим видимым и нашим невидимым, между фасадом и фундаментом. В этом смысле, чем более в стране развита литература, тем более цельной и гармоничной становится сама страна.

И напоследок, блиц:

– Слово, к которому возвращаешься?

– Ох, не знаю... Ну, первое слово, которое почему-то вспомнилось — это слово "необходимо". Я однажды осознал, что это просто то, что "не обойти". И я иногда проверяю возникающие задачи на предмет "необходимости". Действительно ли это единственная дорога для достижения цели или есть путь в обход? Или действительно ли это "необходимо" для результата, которого я хочу достичь, или я опираюсь на некие ложные "надо" и "должен"?

– Река или степь?

– Между рекой и степью я, скорее, выберу горы. Я всю жизнь живу рядом с ними, и это моя стихия. Знаю людей, которым горы кажутся пугающими, давящими. А я, наоборот, чувствую в них защиту. В окружении гор мне спокойно.

– Книга, которую ты бы спас из огня?

– Ну, если предположить, что все книги в мире существуют в единственном экземпляре, и все они сейчас сгорят в костре, то я, возможно, спас бы какую-нибудь свою книгу. Любую из своих. Если верить Хармсу, то каждая мать будет доставать из пожара в первую очередь своего ребёнка.

– Писатель, с которым ты мысленно споришь?

– Я спорю только тогда, когда речь идёт о чём-то, что напрямую влияет на мою жизнь. Во всём остальном... Если мне не близка какая-то идея писателя, которого я читаю, то я просто откладываю эту книгу. Или читаю дальше, чтобы понять взгляд другого. Так, наблюдаю со стороны. А спорить тут и незачем.

– Звук, с которым встает твое солнце?

– Какой метафорический вопрос! Мне кажется, что моё солнце восходит в тишине.